На дне демократии в Смольном институте
Oct. 13th, 2010 01:01 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
new_antaresovПрограмма «Международные отношения, политические науки и права человека» Смольного института провела сегодня дискуссию, посвященную различным подходам к определению демократии. Начав с Аристотеля и Платона, закончили отделением кавказских республик, но содержательный разговор, переходящий периодически в дебаты, все же состоялся, и вылился он, как и следовало ожидать, в противопоставление политической теории и сравнительной политологии.
В целом, вся встреча вполне вписывалась в базовые ридеры по теории демократии. Начал Артём Магун. Тезис первый. Существует бесконечно длинная история использования слова «демократия». За века оно меняло свое значение и коннотацию. Тезис второй – в настоящее время все чаще о демократии говорят как о «хорошо устроенной государственной машине», о наборе институтов, что отвлекает нас от первоначального значения демократии, связанного с революционностью и анархией. Вячеслав Морозов посетовал на компаративистов, которые отказываются обсуждать проблему «демократии как пустого означающего», а вместо этого переживают за Сингапур, который успешно осуществляет авторитарную модернизацию.
В ответ я рассказал – скорее студентам, чем преподавателям – прописные истины о том, что сравнительная политология исходит из реалий существующих политических режимов и, опираясь на философские и исторические основания, пытается сформировать концепт, который хорошо описывал бы эмпирические случаи, по возможности, пытаясь противостоять «концептуальным натяжкам» («пустое означающее» по-компаративистски); что из двух доминирующих подходов – Даля и Шумпетера, роль масс игнорирует только второй, а первый всячески усиливает значение общественного участии в принятии решений; что у сравнительной политологии своя повестка дня, которая довольно неплохо реализуется с помощью существующих теоретических концептов. Павел Кононенко рисовал схему с тремя уровнями теоретических концепций и доказывал, что политическая теория питает сравнительную политологию, но процесс восприятия происходит с некоторым опозданием, так как компаративистам необходимо выработать инструментарий для описания, измерения и оценки эмпирической реальности.
В результате, как всегда, страдала сравнительная политология и студенты, которые пишут курсовые и бакалаврские работы у меня и Павла. Нам говорили, что сравнительная политология живет только за счет «уловки Занзибара», черпая свою повестку дня в отклоняющихся случаях. Каждый десять минут вспоминали Ирак, убеждая нас, себя и окружающих, что не институты определяют демократию. Артём несколько раз поворачивался в мою сторону со словами «господа сравнительные политологи не понимают, что здесь есть глубочайшее противоречие»…
Я стоял, а потом сидел, слушал и не понимал. Мне было совсем непонятно, что именно я не понимаю, раз уж в моем лице (и в лице Павла) аудитория 513 комнаты Дворца Бобринских видела всё компаративистское сообщество (что, конечно, само по себе очень спорно). Мне все время казалось, что я слышу совсем другой язык, из которого могу вычленить только отдельные слова. Но те части услышанного, которые я понимал, приводили меня все к тому же тезису – есть много концепций, они создаются разными людьми для разных целей и могут означать разное, но в чем же здесь проблема? Мне всегда казалось, что главное – это определить, что именно ты вкладываешь в определенный термин, и тогда проблема рассасывается сама собой. Но в ответ я слышал, что эта логика Суркова, который называет демократией совсем не демократию. И снова я не видел проблемы, ведь, как правильно говорил Павел, нам важно не то, что понимает под демократией Сурков или Чавес, а что признано демократией научным сообществом, работающим над сходными исследовательскими задачами.
Ну и, конечно же, не обошлось без внезапно возникшего откуда-то заявления, что сравнительные политологи отрабатывают какой-то там заказ.
Особенно интересно прозвучали слова Артёма о том, что мы не должны различать сравнительную политологию и политическую философию. Он произнес это несколько раз, вызвав удивленные взгляды со стороны студентов и некоторых преподавателей. Как же так, ведь два часа подряд мы все обсуждали различия в подходах, практикуемых этими двумя направлениями научной деятельности. Но я-то как раз не удивлен. Не так давно, обсуждая темы курсовых и бакалаврских работ, Артём, отвечая на мое вполне себе локальное замечание о возможности использования определенной стратегии сравнения институтов, обронил «Значит это плохая наука!» И тогда все встает на свои места – есть политическая наука, а есть плохая наука.
Я все чаще думаю о том, что скорее наношу вред развитию сравнительной политологии в Смольном институте. Я уверен, что в компаративистике есть продуманные ответы на существующую критику, просто мы с Павлом этих ответов не знаем, а необходимым авторитетом для силовой поддержки не обладаем. В результате дискуссия превращается в избиение сравнительной политологии при наших довольно вялых и слабых попытках отбиваться. Стратегия простая – работать еще усерднее. Не только для того, чтобы отстоять честь сравнительной политологии (думаю, она и без моей защиты будет чувствовать себя неплохо), но и потому, что в конце учебного года мои студенты будут защищать курсовые и бакалаврские работы, а это уже намного серьезнее.
В целом, вся встреча вполне вписывалась в базовые ридеры по теории демократии. Начал Артём Магун. Тезис первый. Существует бесконечно длинная история использования слова «демократия». За века оно меняло свое значение и коннотацию. Тезис второй – в настоящее время все чаще о демократии говорят как о «хорошо устроенной государственной машине», о наборе институтов, что отвлекает нас от первоначального значения демократии, связанного с революционностью и анархией. Вячеслав Морозов посетовал на компаративистов, которые отказываются обсуждать проблему «демократии как пустого означающего», а вместо этого переживают за Сингапур, который успешно осуществляет авторитарную модернизацию.
В ответ я рассказал – скорее студентам, чем преподавателям – прописные истины о том, что сравнительная политология исходит из реалий существующих политических режимов и, опираясь на философские и исторические основания, пытается сформировать концепт, который хорошо описывал бы эмпирические случаи, по возможности, пытаясь противостоять «концептуальным натяжкам» («пустое означающее» по-компаративистски); что из двух доминирующих подходов – Даля и Шумпетера, роль масс игнорирует только второй, а первый всячески усиливает значение общественного участии в принятии решений; что у сравнительной политологии своя повестка дня, которая довольно неплохо реализуется с помощью существующих теоретических концептов. Павел Кононенко рисовал схему с тремя уровнями теоретических концепций и доказывал, что политическая теория питает сравнительную политологию, но процесс восприятия происходит с некоторым опозданием, так как компаративистам необходимо выработать инструментарий для описания, измерения и оценки эмпирической реальности.
В результате, как всегда, страдала сравнительная политология и студенты, которые пишут курсовые и бакалаврские работы у меня и Павла. Нам говорили, что сравнительная политология живет только за счет «уловки Занзибара», черпая свою повестку дня в отклоняющихся случаях. Каждый десять минут вспоминали Ирак, убеждая нас, себя и окружающих, что не институты определяют демократию. Артём несколько раз поворачивался в мою сторону со словами «господа сравнительные политологи не понимают, что здесь есть глубочайшее противоречие»…
Я стоял, а потом сидел, слушал и не понимал. Мне было совсем непонятно, что именно я не понимаю, раз уж в моем лице (и в лице Павла) аудитория 513 комнаты Дворца Бобринских видела всё компаративистское сообщество (что, конечно, само по себе очень спорно). Мне все время казалось, что я слышу совсем другой язык, из которого могу вычленить только отдельные слова. Но те части услышанного, которые я понимал, приводили меня все к тому же тезису – есть много концепций, они создаются разными людьми для разных целей и могут означать разное, но в чем же здесь проблема? Мне всегда казалось, что главное – это определить, что именно ты вкладываешь в определенный термин, и тогда проблема рассасывается сама собой. Но в ответ я слышал, что эта логика Суркова, который называет демократией совсем не демократию. И снова я не видел проблемы, ведь, как правильно говорил Павел, нам важно не то, что понимает под демократией Сурков или Чавес, а что признано демократией научным сообществом, работающим над сходными исследовательскими задачами.
Ну и, конечно же, не обошлось без внезапно возникшего откуда-то заявления, что сравнительные политологи отрабатывают какой-то там заказ.
Особенно интересно прозвучали слова Артёма о том, что мы не должны различать сравнительную политологию и политическую философию. Он произнес это несколько раз, вызвав удивленные взгляды со стороны студентов и некоторых преподавателей. Как же так, ведь два часа подряд мы все обсуждали различия в подходах, практикуемых этими двумя направлениями научной деятельности. Но я-то как раз не удивлен. Не так давно, обсуждая темы курсовых и бакалаврских работ, Артём, отвечая на мое вполне себе локальное замечание о возможности использования определенной стратегии сравнения институтов, обронил «Значит это плохая наука!» И тогда все встает на свои места – есть политическая наука, а есть плохая наука.
Я все чаще думаю о том, что скорее наношу вред развитию сравнительной политологии в Смольном институте. Я уверен, что в компаративистике есть продуманные ответы на существующую критику, просто мы с Павлом этих ответов не знаем, а необходимым авторитетом для силовой поддержки не обладаем. В результате дискуссия превращается в избиение сравнительной политологии при наших довольно вялых и слабых попытках отбиваться. Стратегия простая – работать еще усерднее. Не только для того, чтобы отстоять честь сравнительной политологии (думаю, она и без моей защиты будет чувствовать себя неплохо), но и потому, что в конце учебного года мои студенты будут защищать курсовые и бакалаврские работы, а это уже намного серьезнее.
